В бабушкиной коробке с пуговицами нашлась медная монетка с полуразборчивой надписью “Денга”. Это ж какая древность должна быть, если люди ещё не знали, что слово “деньги” пишется через мягкий знак!? А счёты уже тогда были счётами и сохранились в неизменности, не потеряв даже наклейку с артикулом и подписью фасовщицы.

И ещё одно недоумение: седьмой разряд имеет не только две черных костяшки посредине, но и начинается с чёрной косточки.

– А эта почему чёрная? – спрашиваю, уже догадываясь, что здесь откладываются тысячи рублей, но в ответ слышу:

– Это миллион.

Так мы и свиделись впервые – я и чёрная костяшка на обычных конторских счётах.

Уж теперь-то я до неё достану!

Итак, сажусь перед счётами и начинаю считать до миллиона, как следует быть:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять! – и откладываю девять косточек на самом нижнем, денежковом прутке. Слово “десять” не произношу, иначе автоматически перееду во второй разряд.

А вот теперь можно идти десятками:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… – Сколько таких периодов ещё предстоит. – В прошлом их тоже было немало, но сейчас они забыты, жизнь начинается сначала.

Очень быстро на втором прутке тоже оказываются отложены девять костяшек. Гордо произношу: “Раз!” – эффектно щёлкаю, перебрасывая костяшки сначала направо, затем налево, и на счётах появляется первая сотня. Вторая и третья сотни идут походом, без остановок. И вот на трёх разрядах отложены девятки. Это уже много, миллион кажется совсем близким.

“Раз!” – щёлк-щёлк-шёлк… – Первая косточка уходит за разделительный пруток в область больших чисел.

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

Тысячи не желают поддаваться. На вторую уходит даже больше времени, чем на первую. Вязну в упрямых числах, но не сдаюсь. Они упрямы, но я упрямее. Во всяком случае, я упрямее тысяч.

На второй день я перешагнул в пятый разряд. Заветная чёрная костяшка кажется совсем близкой. Если бы ещё не надо было ходить в школу и делать уроки – да я бы уже давно досчитал до миллиона!

Хорошо помню, как я преодолел сто тысяч. Из ста значимых костяшек сорок пять – почти половина! – уже на моей стороне. Потом произносится “Раз!” – сухой перестук сбрасываемых деревяшек (и почему они называются костяшками? – никогда не видел костяных счёт), и на левой стороне остаётся всего одна косточка. И тяжёлое осознание, что до миллиона надо ещё девять раз столько. Вздыхаю и упорно отсчитываю:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять.

Словно сама жизнь начинается сначала.

Дома выгребаю из ботинка семь монет, спешно делаю ещё четыре тысячи, доводя уличный счёт до круглого числа. Сто тысяч – это половина дневной нормы. Так сказать, программа минимум. До сих пор удавалось насчитывать по двести тысяч в день. Это возможно, если ничем другим не заниматься, посвящая цифровому бормотанию по шестнадцать часов в день. Обычный человек через неделю такого существования сойдёт с ума. А я держусь уже две недели и намерен продержаться весь месяц.

Варю обед. Кислые щи в самой большой кастрюле, что есть дома. Первое время обходился всухомятку, и вот – не выдержал. Горячего охота до одурения. Шмат грудинки, картошка, квашеная капуста, купленная на рынке. В жизни не было у меня таких наваристых щей; как говорится, не продуешь. А чего экономить? Так вот, весь век проэкономил, жался, копил, неясно на что, а теперь куда? С собой не заберёшь, да и тут никому не оставишь. Был бы свободным человеком, поехал бы в Монте-Карло, жаль, что меня держит необходимость считать. Но зато на еде – не экономлю. Экономить приходится только на времени, а то я питался бы по ресторанам. А так, варю щи (самое бездумное занятие) и неустанно твержу:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…

Налопавшись, валюсь на диван. Счёты рядом, лежат на полу. Опущенная рука перебрасывает костяшки:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

В голове путается, я незаметно засыпаю. Во сне меня преследует всё тот же счёт, снится, будто я заканчиваю восьмой миллиард. Вздрагиваю и просыпаюсь. Привидится же такое? – восемь миллиардов! Тысячу жизней надо потратить, чтобы дойти до подобных величин.

Протираю лицо рукой, смотрю на часы: двадцать минут прокемарил – это не страшно, иногда можно себе позволить.

Придвигаю счёты поудобнее и вновь бормочу под стук костяшек:

– Раз, два, три, четыре…

Брат приносит удивительную новость. Числам конца нет, считать можно до бесконечности.

Но ведь должно быть где-то самое большое число? Я даже знаю его название: додекальон.

Оказывается, можно считать и дальше. И даже додекальон додекальонов не предел.

– Смотри, – объясняет брат, – пусть где-то есть самое большое число. Мы прибавим к нему единицу и получим число больше самого большого.

Логично. Простенькое доказательство не оставляет мне никакого шанса.

Мой миллион, которого я скоро достигну, не значит вообще ничего.

Ненавижу логику.

Думаю несколько дней и обнаруживаю в логике дырку.

Беру счёты и иду к отцу, отстаивать конечность Натурального ряда.

– Дурак, – отвечает отец недослушав. Последний и неопровержимый аргумент всякого научного спора.

А ведь он сам рассказывал, что наша Вселенная безгранична, но конечна, вроде поверхности мячика. Рассказывал не мне, а брату, но я был рядом и всё слышал. А теперь представим, что Вселенная – это не мячик, а счёты. Перекинем все костяшки на левую сторону и получим самое большое число. Никакой единицы к нему уже не прибавить, потому что её попросту нет. Все единицы и так уже заключены в этом числе.

Значит, для моих счёт самое большое из возможных чисел: одиннадцать миллиардов, сто одиннадцать миллионов, сто одиннадцать тысяч, сто десять. Ряд единиц и ноль в конце. Ещё одну единицу, которую так хочется видеть, прибавлять неоткуда.

Но как убедить в своей правоте других? Слушать меня никто не станет, значит, нужно поставить эксперимент. Факт – вещь упрямая, он заставит обратить на себя внимание. Достаточно досчитать до самого большого числа, и Вселенная, перенасытившись числами… Что станется со Вселенной, я не знаю, но с удвоенным упорством берусь за счёт.

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

В этой гонке почти незаметно преодолеваю заветный миллион и с ходу начинаю следующий.

Иногда я сетую, что Вселенная мне досталась такая большая. Будь на ней прутка на три поменьше, человеческой жизни вполне хватило бы, чтобы досчитать до самого большого числа. Но моя Вселенная имеет артикул Мо-105 31 и одиннадцать прутков. Когда я думаю об этом, мне кажется, что подпись фасовщицы хихикает надо мной.

К восьмому классу я добрался до шести миллионов. Полагаю, ни один человек из тех, что пытались в юности досчитать до миллиона или миллиарда, не сделали и вполовину столько. Шестой миллион я досчитывал уже безо всякого интереса, на одном упрямстве, чтобы не останавливаться на нецелом числе.

Именно тогда, валяясь в гриппе и мучимый вынужденным бездельем, я решил прохронометрировать целый день, чтобы пусть приблизительно, но оценить объём предстоящей работы. За шестнадцать часов беспрерывного бормотания мне удалось догнать до двухсот тысяч. На следующий день болела голова и вообще мне стало так худо, что вместо выписки родителям пришлось заново вызывать врача. Но цифру я теперь знал: за день можно сделать двести тысяч! Когда-то на первые двести тысяч у меня ушёл почти год.

И если теперь я каждый день без отпуска и выходных буду делать по двести тысяч, то самого большого числа достигну за каких-то сто пятьдесят три года.

Выздоравливая, я добил шестой миллион, а вот за седьмой так и не взялся. Оказалось вдруг, что жить интереснее, чем бороться с бесконечностью. Неведомо откуда появились любимые книги, не поганый Лев Толстой, которым пичкали в школе, а Диккенс, Гюго, Мамин-Сибиряк, Лесков… В школе началась химия, учиться стало интересно.